«Русский пионер» о Шукшине

03.11.2016
   Не живет такой парень, не первый он на деревне, тем более — в городе. Не скажешь про него, что все мы вышли — как из «Шинели» Гоголя — из — тужурки, кожанки? — Шукшина. Нет у него литературной школы — да потому, что сам Шукшин по капле выдавливал из себя профессионального писателя, уничтожая свою же беллетристическую технику, добытую адским трудом, — а все ради того, чтоб не уйти, не соблазниться на литературный прием, когда прорежется откровение. Оттого-то эпигонствовать ему бессмысленно — все равно что биометрику копировать. Не повторяется такое никогда. А самое неповторимое — несовершенство мира. Огрехи, срывы, сердечная, словесная аритмия.

   Оператор «Калины красной» Анатолий Заболоцкий вспоминал: «Одним дублем сняли 4-минутный эпизод “В сенях”, когда Егор говорит Любе, что уезжает в город и не знает, вернется или нет. Сложнейшую для актерской игры сцену — в одном кадре, без монтажа и переозвучки — Василий и Лида разыграли как живой разговор, но, увлекшись, отошли от размеченных точек, и в кадр попали рельсы, по которым передвигалась кинокамера. Я сказал Макарычу, что нужно переснимать. Он посмотрел мимо меня и ответил: “Больше так не сыграть, пусть остается”».

   Другие снимут правильней, напишут чище — но без изъянов и вирусов, стерилизованный мир хорош для галочки и отчета, а не для жизни и смерти.

   Не в литературе Шукшин пророс — аукнулся там, где был нужнее, где неразборчивость, неукротимость хаоса, пальцы в кровь и сорванные струны. В русском роке первого разлива. Вот у Саш-Баша, реинкарнация Егора Прокудина, в «Егоркиной былине» (1985):
«Только черный дым тлеет ватою.
Только мы сидим виноватые.
И Егорка здесь — он как раз в тот миг
Папиросочку и прикуривал,
Опалил всю бровь спичкой серною.
Он, собака, пьет год без месяца,
Утром мается, к ночи бесится,
Да не впервой ему — оклемается,
Перемается, перебесится,
Перебесится и повесится…
Распустила ночь черны волосы.
Голосит беда бабьим голосом.
Голосит беда бестолковая.
В небесах — звезда участковая».

   Егор Прокудин должен был повеситься. Шукшин признался: «Егор умер от того, что понял: ни от людей, ни от себя прощенья ему не будет. Показать самоубийство духу не хватило: облегчил дело сюжетной нелепостью, мобилизовал бандюжек — застрелили».

   Такой же, по-прокудински разодранный, надрывный, сгоревший внутренним сгоранием изгой «Аукцыона»:

«Я сам себе и небо, и луна,
Голая, довольная луна,
Долгая дорога, да и то не моя.
За мною зажигали города,
Глупые, чужие города,
Там меня любили, только это не я.
О, зона!
Ожидает напряженно
Родниковая.
Я сам себе и небо, и луна,
Голая, довольная луна,
Долгая дорога бескайфовая».

  Но был и есть в этом рок-шукшинском ряду совсем не былинный, а вполне реальный Егор, с «русского поля экспериментов», Летов: «Песня “Реанимация” была в реанимации и сочинена, когда я в очередной раз там находился. Приходилось время от времени отцеплять капельницу и выходить в коридор, а там трупы лежат, замотанные в простыню, свалены, и это не то что тривиально, а какой-то процесс обыденности: их потом на каталке увозят, новых привозят… Был там один солдат, он перед смертью говорил нечто сродни великой поэзии: про раненых собак, про командира, про светящиеся тополя с пухом, которые летят до горизонта, про лошадок… Шукшин просто отдыхает!» Потому-то именно Шукшин, а не кто-нибудь почетно помянут — как самый приблизившийся к откровениям у последней черты. Без литературной страховки.

  Так ты, это, Василий Макарыч, ты не останавливайся.
Шукшинь!



Колонка Игоря Мартынова опубликована в журнале "Русский пионер" №68.